дьявольскими событиями. И не удивительно: с тех пор, как он поселился в воздухе, и полностью недоступный, этот дух был странно дерзким в своей ярости.

Отвратительный Плуйи! С преднамеренным преступным намерением он вызывал сильные ветры, которые размётывали плантации бананов и сбрасывали их плоды прямо на головы жителей множества бамбуковых жилищ. Они раскололи калабасы, довели до прокисания «пои», вызывавший вследствие этого колики, появлялась раздражительность и почти двойное увеличение людей со шрамами на теле. Короче говоря, от любого зла, причину которого островитяне не могли непосредственно приписать своим богам или, по их собственному мнению, они не смогли приписать самим себе, – в тех самых делах оказывался виновным невидимый Плуйи. Напополам с ужасными мечтами и кровожадными комарами ими овладела большая невинная дремота.

Все происшествия они запутывали. Человек с кривой шеей приписывал её форму проделкам Плуйи, другой, с плохой памятью, протестовал против Плуйи, и мальчик, зашибший свой палец, также проклинал этого отвратительного духа.

Но для некоторых умов, по крайней мере сильно желающих неопровержимых доказательств, время от времени невидимыми своими пальцами вышеупомянутый Плуйи действительно оставлял прямые и материальные следы своего присутствия, как-то: щипки и побои неудачливых островитян, выдёргивание их волос, дёргание их ушей и щипание их бород и их носов. И, таким образом постоянно досаждая, сердя, мучая и делая невыносимой жизнь своих беспомощных жертв, озверевший Плуйи упивался своей злонамеренной властью над душами и телами людей Куэлко.

Чем было вызвано желание духа обеспечить людям такую участь, знал только Оро; и ни один из жителей никогда, как оказалось, кроме самого старого Мохи, не приложил каких-либо усилий для того, чтобы разузнать.

Когда-то давно, посещая Куэлко, он случайно столкнулся со старой женщиной, почти согнутой пополам и с обеими руками на животе – и в этой позе безумно бегущей.

– Моя славная женщина, – спросил он, – что произошло с тобой под небесным сводом?

– Плуйи! Плуйи! – нежно погладила она больное место.

– Но почему он мучает тебя? – спросил он успокаивающе.

– Откуда я знаю? И что хорошего это даст мне, если бы я узнала?

И она убежала.

В этой части своего повествования Мохи был прерван Медиа, кто, к большому удивлению всех присутствующих, заметил, что втайне от него (Плетёной Бороды) он, оказалось, был на том самом острове в это же самое время и видел упомянутую старую леди в моменты этого самого брюшного несчастья.

– То, что она была действительно в большой беде, – продолжал он, – было явно заметно, но в том, что в этом особом случае её мучений виновна рука вашего Плуйи, у меня были некоторые непримиримые сомнения. Поскольку, услышав, что за час или два до того она очистила приблизительно двадцать незрелых бананов, я скорее представил себе, что это обстоятельство, возможно, имело некоторое отношение к её страданиям. Но, впрочем, все травяные пиявки на острове не смогли бы изменить её собственное мнение о предмете.

– Нет, – сказал Плетёная Борода, – вскрытие не принесло бы удовлетворения её душе. Любопытно заметить, – продолжал он, – что люди этого острова никогда не бранили Плуйи, несмотря на всё, что они переносят от его рук, исключая прямую провокацию; и подтверждением веры служит то, что в такие времена все горькие слова и поспешные упрёки полностью пропускаются, нет, прощаются на месте из-за невидимых духов, против которых они направлены.

– Великодушный Плуйи! – вскричал Медиа. – Но, Баббаланья, ты ведь избежал всего, что несёт это глупое заблуждение, о безнаказанности которого было рассказано в твоём присутствии? Почему ты умолк?

– Я думал, мой господин, – сказал Баббаланья, – что, хотя люди этого острова могут время от времени допускать ошибку в приписывании своих бедствий Плуйи, они, однако, в целом привержены разумной вере. Поскольку Плуйи или не Плуйи, но, бесспорно, десятью тысячами способами, как будто по чьей-то злой воле, мы, смертные, страдаем и мучаемся; и это всё само по себе столь чрезвычайно тривиально, что кажется почти неуважением приписать их августейшим богам. Нет, там должен существовать некий очень мелкий дух, настолько сравнительно ничтожный, что он обделён божественными полномочиями; и вследствие этого мы, должно быть, печально страдаем. Во всяком случае, такая теория могла бы оставить пробел в моей системе метафизики.

– Ну и мир с ним, с этим Плуйи, – сказал Медиа. – Он меня не беспокоит.

Глава LXXXVII

Нора-Бамма

Мы продолжали скользить вперёд по спокойной лагуне. Прошли часы, и перед нашим флотом полностью возник круглый и зелёный, как мусульманский тюрбан, Нора-Бамма, остров Дремоты.

Полуденный прилив катил свои воды. Воздух вибрировал и дрожал. И из-за оптической иллюзии, полускрытые в ажурном тумане, дрейфовали тут и там сверкающие земли: лебеди, павлиньи перья, проплывающие через небо. Ниже к земле прижимались небеса тяжело гудящими солнечными облаками с островов.

И высоко в воздухе дремлет Нора-Бамма. Дремлет его хохолок, похожий на три страусовых пера, его нависающие скалы, склонённые маки, тени, гибкие берега, вся его дремота; его потоки журчат вниз по холмам, его небольшие волны ласкают берег.

Кто живёт в Нора-Бамме? Мечтатели, ипохондрики, сомнамбулы; те, кто от переживаний и забот бежал из внешнего Марди и в изнурении опиумного аромата ищет забвение от прошлого в приходящем трансе.

С широко раскрытыми глазами спят они и мечтают; на их деревянных кровлях растёт виноградная лоза. В Нора-Бамме шёпоты как крики, и при дыхании зефира с качаемых деревьев, подобно птицам колибри, слетают листья.

Всё это рассказал про остров Плетёная Борода. Любой человек, прежде коснувшийся его берега и не отдавший мгновенную дань дремоте, то есть тот, кто пришёл туда в поисках золота в золотых сосудах, быстро падёт спящим и, прежде чем его ущипнут, пробудится только в ночи, когда он должен будет, с трудом продрав глаза, блуждать по острову, как встречающиеся там тихие привидения, следующие сумеречными рощами и мечтательными лугами, скользя сюда, а там исчезая, без конца и без цели.

Верно это или ложно, но таков Нора-Бамма, по словам Мохи.

Но поскольку мы плыли дальше, то рассмотрели описанное место. Мы зевали и зевали, как можно зевать экипажам судов; так в тёплых индийских морях все корабли замирают, когда мимо них проскальзывает небольшое судно с опиумом.

Глава LXXXVIII

Во время штиля подходят герольды Хотии

– Ну, сколько ещё ждать! – вскричал Баббаланья. – Этот штиль похож на постоянное спокойствие Оро и на последнее отчаяние человека.

Но вот тишина разорвалась странной, отдалённой, прерывистой мелодией, идущей с воды.

Посмотрев в ту сторону, мы увидели некий устремлённый вдаль луч из глубины.

Тогда Иуми, прежде чем погрузиться в мечтательность, разразился стихом, внезапным, как фонтан Гейзера:

Блестящей рыбой, бьющей плавником,

Блестящей рыбой, плывущей в глубине, жаворонком, парящим в высоте,

Вдаль, вдаль, вдаль дева плывёт,

Безумной песней, безумным светом во тьме океанской.

– Что за дева, менестрель? – крикнул Медиа.

– Знаю точно, что ни одна из этих, – ответил Иуми, указывая на шлюпку, скользящую рядом. – Три девицы: Тайи, они всё ещё преследуют вас. Это каноэ идёт поблизости, с ирисом на носу.

Плавно взмахнув рукой, одна девица бросила любовное послание из всё ещё свежих листьев.

– Лети к любви, – пояснил Иуми.

Вторая девица бросила бледный цветок, завёрнутый в листья болиголова.

– Я вызываю смерть, – перевёл Иуми, вставая.

Тогда нас принялись забрасывать любовными посланиями из великолепных бесчисленных мохнатых роз и благоухающих гроздьев вербены.

– Лети, – перевёл Иуми. – Лети ко мне: все розы радости и сладости – мои.

Затем девицы уплыли.

– Была ли когда-либо более загадочная королева? – вскричал Медиа. – Любовь – смерть – радость, – летят ко мне? Но что скажет Тайи?

– То, что я не поверну к Хотии, кем бы она ни